Ханафий-агай, по-хозяйски деловито пошатал могучими руками тележные колеса, смазал вонючим дегтем оси, обошел вокруг Шайтана, поправил седелку, чуть опустил супонь...

Мне еще сильнее стало жалко Орлика. Я стал гладить его по стертому грубой уздечкой переносью, похлопал по жилистой шее, снял с хвоста репейники.

Дядя Филипп понял мое настроение, сказал:

— Ничего не попишешь — Шайтан красавец! Могуч! Вот норов бы помягче... — И глубокомысленно заключил: — А тогда, может, и укатали бы Сивку крутые горки... Однако посмотрим через год-другой... А может, такой норов и нужен в нашей жизни? Паря, ты как думаешь?

— Твой Орлик, дядя Филипп, нисколечко не хуже Шайтана! — неуклюже польстил я.

Возчик похлопал по прогнувшейся, с торчащими позвонками спине мерина, смел соломой с телеги кирпичную пыль, положил телогрейку и бросил мне:

— Айда, прокачу. Мы тоже могем лихо ездить!

Я ликовал! Возчик сам (чего никогда не бывало!) предложил мне прокатиться! Оглянулся в сторону Ханафия, чтобы он пожалел, кому отказал! Чью не принял помощь! Да и Шайтану сбить гордыню! Каково же было мое удивление, когда я не увидел ни соседа, ни вороного. Я даже не заметил, когда Шайтан выехал со двора, и от этого почувствовал себя

униженным, обманутым...

— Ничего, догоним. Кирпич возить — все равны! — утешил возчик и дернул вожжи. — Ну, милай, тронули!

...На конном дворе был еще один приметный человек, без которого здешняя жизнь могла приостановиться. Это был шорник Клим.

Худущий, сутулый, желт лицом — под стать осенней пихте — он отпугивал ребятню: «А ну - цыц, не мешайте!» И тянул, протягивал, орудуя шилом, дратву,— чинил уздечки, седелки, хомуты...

Клим дневал и ночевал в своей шорной — избушке, ушедшей по долголетию на два-три венца в землю. Жилище, одновременно и «цех» Клима, было примечательно тем, что в нем постоянно собирались после работы возчики и забивали «козла».

Я хоть и побаивался сурового шорника, пропитанного кислым запахом сыромятной кожи, варом, однако притягивало его ремесло. Замирало сердце, когда он острым, не хуже бритвы, сапожным ножом ловко распластывал на тонкие ремешки сыромятную кожу. Кончик ножа был как жало осы. Желтые, один к одному ленты, извиваясь, падали на грязный пол, напоминая бычьи солитеры...

Хозяин шорной был знаменит еще и тем, что он, единственный в Тайшете, кастрировал хряков, бычков, баранов, козлов, а иногда и жеребят. За свою работу он брал исключительно натурой — семенниками своих жертв, и всякий раз говорил, словно оправдывал свое греховное ремесло: «На них только и держусь. А то б да-а-авно копыта отбросил. Хворь окаянная одолела...»

Нередко, когда возчики забивали «козла», шорник с необыкновенным изяществом резал своим сапожным ножом на тонкие кружочки нежно-белые семенники кастрированных животных, жарил их в сале с луком и громко приговаривал: «Да чего ж славны, красавцы! Объедение!» Пробовал угощать возчиков, но те отворачивались, бубнили: «Тебя б самого так, зараза...»

Вот к этому «специалисту» вскоре и привели Шайтана.

Такое жестокое решение хозяин района принял после того, как жеребец измолол крепкими зубами руку кучера Агафона. Рассказывали, что Шайтан заупрямился, когда Агафон надевал хомут на него. Он вообще не любил эту процедуру — легкий, изящный на вид хомут постоянно причинял боль его чутким ушам. В этот раз жеребец стал уворачиваться от хомута. И тогда кучер решил выбить упрямство, как он считал, избалованного жеребца. Схватив узду у самых удил, он стал хлестать плетью по голове строптивого коня. Шайтан пробовал освободиться - вздыбился, мотал головой, зло ржал, и, наверное, поняв, что мучитель не отстанет, хватил зубами руку с плетью, не отпускал ее... На крик из кабинета выбежал Гречко и бросился на Шайтана с палкой. Огрел жеребца по крупу, голове... И тогда Шайтан вздыбился и опустил на него копыта...

После этого трагического случая райисполкомовская челядь посоветовала председателю жеребца кастрировать. Тогда «дурная» кровь не будет ударять жеребцу в голову, конь остепенится, забудет свою гордыню, ослабнут в нем могучие силы первозданной свободы, забудутся голоса кобылиц... и будет он жить и вести себя как все мерины, лишенные корней жизни, тихо, покорно, весь в работе. А стать, дескать, конь не утратит, свой легкий бег сохранит. Главное же — и ездить на нем будет безопаснее!

В тот день Шайтана завели в конюшню — в самое просторное стойло. Под копытами поскрипывали пахучие сосновые опилки. Жеребец насторожился: зачем его сюда поставили? Нервно заржал. Он почуял неладное: стоял словно на углях горячих, возбужденно переступая ногами. Его чуткие ноздри улавливали подозрительные, незнакомые запахи, антрацитом блестели в полутьме конюшни широко раскрытые встревоженные глаза.

— Где твой спец по кастрации? — раздраженно спросил Гречко начальника конного двора Мальгина.

— Должен быть тут... Я ему приказал...

— Тут, тут, — пробурчал Гречко.

— Идет! — радостно крикнул Мальгин. Для пущей солидности начальственно спросил: — Чего застрял?

— Кастрировать — дело тонкое! Инструмент подготовить, то да се... Важно душу настроить. Что ни говори, а грех беру на душу, — набивал себе цену Клим. Посмотрел в стойло и ахнул: — Бог ты мой! Красавец-то какой! Зачем такого губить?

Кажется, впервые за свою многолетнюю работу шорник искренне пожалел животное.

— Меньше болтай! — прикрикнул Гречко.

— О! Мужики, яйца-то какие! — ерничал шорник, чтобы как-то снять напряженность. — На троих росли, одному достались! В жисть не видел таких! — И серьезно добавил: — Нет, жалко губить такое животное, ей-Богу!

— Он буйный, — предостерег Мальгин и в меру просительно, чтоб не унизить себя, сказал: — Тут уж, Клим, без твоей хватки мужикам не обойтись.

— С того б и начали. А то «меньше болтай»... Шайтан щерил зубы, он, скорее всего, догадывался, что опасность исходит от этого визгливо-сиплого человека...

— Чует, подлец, что гадость готовим, — ощерился прокуренными зубами Клим и сунул незнакомому мужику в шевиотовом костюме кастрюлю, острый наточенный нож, суровые нитки для перевязки семенников и грязное полотенце.

Он неуловимым движением бросил петлю из волосяного аркана на шею жеребца. Шайтан рванулся, колкая петля стала затягиваться; Шайтан заметался по стойлу, пытаясь оборвать аркан. Но было уже поздно... Удушье ослабляло могучее тело. Сильные ноги подкашивались, теряли опору... Из горла вместо призывного ржания раздался хрип. Теряя сознание, могучее животное грохнулось на пол, глаза налились кровью и готовы были вот-вот выскочить из орбит. Клим молниеносно связал сыромятными вожжами путовые суставы передних ног, притянул их к задним — и молвил:

— И чем ты, красавец, досадил хозяину? Правда ли, чуть не убил? Тогда расплачивайся. Жизнь — она сука.

Согнутая в дугу спина коня трещала в позвонках.

Люди, прижавшие голову Шайтана к полу, давили коленями на его горло, не обращая внимания на удушливый хрип обреченного животного: лишь бы удержать!

Жеребец напрягал все силы, которыми щедро наградила его природа. Но путы были прочными, сделанными из шкур его же сородичей. Под лоснящейся, взмокшей от пота атласной кожей мышами-полевками бегали мускулы. Время от времени они бугрились так, что, казалось, лопнут и брызнут кровью. На губах, пораненных удилами, вскипала кровавая пена.

— Теперь можно и к операции приступить, — многозначительно, больше для посторонних сказал Клим. И снова поцокал языком: — Ну хор-рош! А хозяину-то — нагрубил, хулиган... Плати!

Шорник откинул в сторону пышный хвост Шайтана, оголил могучие, вобравшие силу сотен поколений, семенники и глумливо похлопал по ним грязной ладонью. Конь вздрогнул, точно по нему пропустили электроток. И впервые в жизни, наверное, он заржал просяще-жалобно. Это был стон обреченной плоти.

Гречко не выдержал и направился из конюшни к выходу. Остановился поодаль, закурил «казбечину», потуже затянул пояс кожаного пальто.

— Может, не надо? — обернулся к своему начальнику Клим.

— Твое дело исполнять, а не рассуждать! — рявкнул Мальгин и последовал за Гречко.

— Мне что, я хоть кого... — Клим вырвал из конского хвоста волос и секанул ножом. — Нормально... — уныло заключил он.

В тот день Ханафий-агай по привычке заглянул в шорную — смотрел на азартную игру других возчиков - доминошников.

Вдруг вбежал молодой конюх:

— Мужики, кончай «козла»! Сам хозяин района, Гречко, прикатил. Своего Шайтана привел Климу. Скоро тут будет... Хочет, поди, отпробовать белого мясца...

— Кастрировать Шайтана? — недоверчиво спросил Буляков.

— Не меня же! — заржал конюх. — Мне прибор не мешает...

Ханафий-агай выскочил из шорной и побежал к конюшне.

Молча прошел мимо начальства и направился к стойлу, где копошились незнакомые люди. Они острили о размерах семенников Шайтана, гогоча, строили предположения, как же теперь без них жеребец будет реагировать на кобылиц...

— Гады! Что делаете?! — и спихнул с головы жеребца незнакомца в шевиотовом костюме. Подскочил к оторопевшему Климу. Тот уже приноравливался полоснуть ножом по нежной ложбине мошонки, обозначившей два величественных источника жизни.

На полу возле крупа Шайтана стояла, разинув беззубую пасть, алюминиевая кастрюля...

— Ты чево? — окрысился Клим. — Я ж мог пальцев лишиться!

— Невелика потеря! — Буляков пнул кастрюлю. Та, гремя, покатилась к воротам, где стояло начальство.

— Что там у вас? — спросил Гречко.

— Кастрировали?

— Тут какой-то псих пришел... Бузит... — отозвался один из чужих.

— Гоните взашей!

Мальгин прикусил губу, смекнув, что начинается неладное...

— Живее развязывай, яйцеед хренов! — торопил Ханафий-агай Клима. — Ну-ка, помогай! Разучился, что ли?

Он заметил, как медленно приоткрылись веки Шайтана. С малых лет знавший лошадей, Буляков впервые обратил внимание на длинные, необыкновенной красоты ресницы животного. Возчик стал еще торопливее развязывать крепкие узлы...

Шорник бурчал: — Я что? Мне велели...

Увидев, как спешно Клим и Буляков развязывают путы, Мальгин заорал:

— Сволочи, кто позволил самоуправствовать?

— Не дергайся, начальник, — с трудом сдерживая себя, ответил возчик. — Такую красоту губить!

— Не твое собачье дело! А ты чего копошишься? Выполняй свои обязанности! — набросился Мальгин на шорника.

Буляков поднялся, схватил прислоненные к стенке вилы.

— Отойди, начальник! Не доводи до греха. Видишь, конь околевает! — угрожающе сказал Ханафий-агай.

— Брось вилы! На что нарываешься? — отступив, засверкал глазами Мальгин.

— Ты ж видишь, он не жеребенок... Шайтан не вынесет такого унижения... — выдавливал сквозь зубы возчик. — Неужели не понимаете? Ему легче будет, если сразу под нож пустите.

— Что за шум, а драки нет? — нарочито простовато встрял в перебранку Гречко, неслышно войдя в конюшню.

— Вот не позволяет... — кивнул Мальгин на своего подчиненного. — Защитничек, курва...

— Может, он не знает, что это я приказал? — грозно взглянул на возчика Гречко и почувствовал, как снова в нем пробуждается злоба на Шайтана.

— Должон знать... — промямлил Мальгин.

— Ты кто? — все больше выходил из себя хозяин района.

— Возчик... — как мог спокойней ответил Ханафий-агай. Его волнение выдавали нервный блеск карих глаз и едва уловимая дрожь вил в руках.

— Знаешь, что конь — мой?

— Весь район знает... Преступно кастрировать животное в таком возрасте...

— Мальгин, а у тебя жалостливый работник!..

— Не замечал.

— Значит, спрашиваешь, зачем кастрирую? — Гречко сузил желтоватые глаза. — Поясняю тебе и другим: чтоб спесь сбить! Чтоб послушным стал.

— Тогда прежде надо кастрировать людей, — не остался в долгу возчик. Он не обращал внимания, как вытягивается лицо Гречко.

— Любопытно! Весьма любопытно...

— У человека вот много спеси...

— Ого! Мальгин, а твой возчик философ! — теперь Гречко с любопытством смотрел на Булякова. Стало тихо. Было слышно, как тяжело дышит Шайтан.

Гречко засунул хилые руки в глубокие карманы своего кажана, качнулся несколько раз с пяток на носки... Хромовые сапоги проскрипели нетерпеливо и сердито. Шайтан открыл глаза. В них было столько злобы и ненависти к людям, что Гречко не выдержал и отвернулся. Жеребец дернулся измотанным в неравной борьбе телом и снова сомкнул веки.

Крик Булякова, похожий на рык, привел Гречко в себя.

— Быстрей... помогайте... развязывайте путы! Шайтан околевает!

— От чего? — почти машинально спросил Гречко и пожал плечами. — С ним же ничего не делают?

— От унижения! Вы думаете, он ничего не понимает, ничего не чувствует? — Ханафий-ага еще яростнее принялся раздергивать прочные узлы, твердя при этом: — Разве он виноват, что родился таким могучим?

— Помогите ж ему, черт вас подери! — раздраженно крикнул Гречко. И все, кто был в конюшне, по команде «хозяина», мешая друг другу, бросились к распластанному на полу жеребцу.

— Если оставлю этого зверюку, возьмешь его? — неожиданно вкрадчиво спросил Булякова Гречко. Во взгляде его желтых глаз метались искорки коварства, усмешка тонких бледных губ ничего хорошего не сулила.

— А почему не взять, — простодушно ответил Буляков, продолжая торопливо развязывать путы. — Конюшня-то одна...

— Взамен что дашь? — игриво, но зло продолжал Гречко, незаметно входя в странную игру, которую по своей душевной простоте возчик не понимал. — Мне доктора рекомендовали белое мясо. В нем, говорят, бо-о-ольшая сила заключена...

— По этому делу мастак Клим.

— Семенники любой скотины пользительны, — сказал Шорник. — Но особливо, конечно, пользительны семенники такого... — Он настороженно взглянул на Булякова, но тот не дал договорить — обрезал:

— Меньше балаболь! Шевели руками!

— Буляков взамен Шайтановых свои семенники отдает, — визгливо захохотав, брякнул Мальгин и тут же понял, что сморозил глупость, стушевался.

Гречко сердито зыркнул на него. Мужики продолжали возиться, распутывая ноги жеребца; тот лишь слегка голову поднимал, едва приоткрывая глаза, затуманенные, казалось, не бессилием, а тоской.

— Так чем расплачиваться будешь за Шайтана? — унимался Гречко.

— Чем? Ну... могу бычка взамен. Все равно его под нож, — ответил Буляков.

— Вижу, ты не кулак, — удовлетворенно заключил Гречко. — Бычка мне всего не надо. А вот шорник пусть кастрирует его. Хочу отпробовать белое мясо. Может, и вправду оно целебное, — неожиданно, в хорошем настроении, сказал «хозяин района».

— А ты, Мальгин, в придачу дашь своего выездного Тодика. Думаю, мне на нем не стыдно будет народу показаться. Как сам-то считаешь?

— Тоже так, — квело ответил Мальгин, матюгая в душе и Булякова, и Клима, а больше всех Гречко.

— Передачу актом оформи. Прикажи, чтоб запрягли Тодика. Время только потерял с вами. Живее! — в обычной своей манере — начальственно приказал Гречко. — Да не забудьте яйца бычка прислать! — подчеркнуто цинично заключил он.

— Семенники! — не удержался Клим.

— Один хрен — яйца, они и есть яйца! Больше, меньше...

Во дворе Гречко уже поджидал тарантас, запряженный огненно-рыжим Тодиком, красивым, стройным мерином. Все вроде было при нем: и упитан, и ухожен, и не изуродован тяжелой работой. И все же чего-то не хватало. Гречко не мог определить сразу, какой же изъян у этого красавца. Поджарый в меру; пышный хвост — один из признаков здоровья любого животного, крутая шея... А недоставало главного — Гречко-то знал, что Тодик кастрированный. И ничего, кроме жалкой, сморщенной мошонки, напоминавшей спущенный мяч, — он никакого другого дефекта не обнаружил. А то, что пульсатор жизни был погублен человеком, особо «хозяина района» не тревожило.

Прежде чем сесть в тарантас, Гречко остановил взгляд на точеной голове Тодика. Раздвинул упругие губы и заглянул в зубы. Они были крупные, с желтизной — напоминающие светлый янтарь. Остался доволен. Всмотрелся в темно-коричневые глаза мерина. Неожиданно обратил внимание, что зрачки у него были тусклыми, — в них не замечалось того бесовского, в игре света огня, что излучали глаза Шайтана. Гречко бросил взгляд в сторону конюшни, откуда доносились храп вставшего на ноги Шайтана да успокаивающий голос Булякова...

Сев в тарантас и взяв в руки ременные вожжи, Гречко раздраженно крикнул:

— Эй ты, там!.. Уж не особо эксплуатируй Шайтана. Прижаливай!

Спустя несколько лет на конном дворе появились кони-красавцы. Вороные, золотисто-шоколадные. А одна кобылица игреневая. Вся золотистая, пышный хвост и грива белые-белые, как гребни волн; копыта цвета слоновой кости. По стати, экстерьеру молодые кони напоминали Шайтана. Но характером были покладистее отца. И все равно в их темно-синих глазах время от времени мелькали бесенята.

...Когда началась война, Шайтана и весь его род — детей, внуков — первыми, как и самых крепких и здоровых людей, отправили на фронт вместе с их возчиками. Война перемолола миллионы человеческих жизней и не пощадила животных — Шайтана и его племя. Кое-кто из возчиков вернулся калекой, а вот кони...

Их забыли, их словно и не было...